[vall]

Вьюга сдувала тяжелые тучи, за которыми ежилась примерзшая к небу луна. Под горбатым, уличным фонарем скрипела телефонная будка, хватая разболтанной ручкой теплую, человеческую плоть.
Кругом – ни души: казалось, от Сотворения ничего не менялось, и будет таким до последних дней.
Из темноты выплыла фигура в драповом пальто, в запорошенной снегом шапке. Под высоко поднятым воротником прятались завязанные узлом «уши». Человек, фальшиво насвистывая опереточную арию, повернул дверь, вместе с наметенным под нее сугробиком, протиснулся в щель. Стянув зубами варежку, он подышал паром на пальцы, задрав подбородок, развязал ушанку. Щелкнул выключатель, лампочка, моргнув, тускло осветила разрисованные инеем стекла, бледневшую ладонь с рассыпанной мелочью. Прежде чем опустить монету, человек широко улыбнулся - так улыбаются те, кого ждут. На секунду он замер, собираясь с мыслями, потом снял трубку. Но она уже слушала чужую беседу. Человек несколько раз нажал на рычаг - голоса не пропадали. Тогда он крепко выругался в надежде, что говорившие разъединятся.
Его не слышали.
«Под Рождество всех выписывают, - ласково струился баритон, - теперь все будет хорошо… - Он замолчал. – Я тебя не навестил, прости… Просто не мог - врач мне все рассказал…
«Да?..»
Женский голос был едва различим.
«Ну да - про таблетки… Да я и сам подозревал…»
«Какое это имеет значение…»
«А что имеет значение? - мужчина замялся. – Надеюсь, это не из-за нас?.. Не из-за развода?.. - И вдруг затараторил, перебивая самого себя. - Ты же прекрасно знала: стоило тебе позвать, и я бы приехал…»
«Она бы не пустила…»
«Напрасно ты так - мы же друзья…»
«После стольких лет…»
Мужчина зло рассмеялся:
«Ну вот, начались упреки… Идешь на поправку…»
Человек в будке затылком опустил воротник, сильнее прислонив трубку.
«Извини, глупости несу… - мужчина стал говорить глухо, точно кусал губы. – Но так тоже нельзя, не чужие же…»
«Не надо…»
«И ты мне не безразлична…»
«Ну пожалуйста…»
«Хорошо-хорошо… Только не волнуйся… И я не буду волноваться…»
Мужчина напустил обиду.
Человек в будке смущенно затоптался, сосульки на его усах начали таять, и он смахнул их, как крошки после обеда.
«Ты одна? - не выдержал мужчина. - Впрочем, чего я спрашиваю… Просто не знаю, что сказать…»
«А ничего не надо…»
«Но, подожди, - уже резко бросил он, - мы же тысячу раз все выясняли… Разве я виноват?.. Жизнь длинная, и ты кого-нибудь встретишь… Еще на свадьбу пригласишь…»
«Ну не надо…» - тихо заплакала женщина.
Мужчина сменил тон.
«Только не плачь… Ради Бога… - Он сбился на междометья. - А знаешь, - приезжай… Прямо сейчас: бери такси и приезжай… Она не будет против… У нас собираются гости, в Рождество не бывает лишних…»
«Нет, нет… Уже поздно…»
«Разве? До утренней звезды еще далеко…
«Слишком поздно…»
«Я не слышу, что-то все время шумит… Приедешь?»
«Нет…»
«Ну как знаешь… У тебя что – вода?..»
«Я… Из ванной…»
«А-а… Что же ты раньше не сказала… Ну еще раз – с Рождеством…»
Человек в будке покрылся потом, будто увидел вдруг страшную картину.
«Идиот! - закричал он, пораженный внезапной мыслью. - Да она же вены режет…»
Но его не услышали.
«Да, да сейчас откупорю… - сказал мужчина, прикрывая трубку, и немного помедлив, положил ее.
Короткие гудки – как шаги палача.
«Прощай…» - прошептала женщина, прежде чем ее трубка упала в лившуюся через край воду.
Плотные тучи, кутавшие луну, расползлись, и она примерзла к заиндевевшему стеклу. Человеку в будке хотелось залезть на крышу и драться со звездами. Ему казалось, что глядевший на него телефон пропитался смертью и теперь источает ее запах. Он несколько раз с бешенством ударил трубкой по плоскому, десятиглазому лицу: циферблат изогнулся, и монета провалилась. А человек бил и бил. Пока трубка не раскололась и не повисла на тонком шнуре, царапая стены иззубренным, острым краем…
Запах смерти исчез: его перебил запах крови – человек порезал руку. И это его отрезвило. Он швырнул на пол кусок эбонита и стал натягивать варежки. Потом толкнул скрипучую дверь, осторожно, чтобы не попасть в ловушку бесчувственного, морозного железа, притаившегося, как паук.
«Ничего не поделаешь… - бормотал он, размахивая руками. – Ничего не поделаешь…»
Человек уже смешался с темнотой, а метель еще долго надувала сугробики в будку с прилипшей к стеклу луной и исковерканным телефоном, из которой разошлись трое – каждый в свою сторону…

Этот рассказ попался мне под Рождество.
Я работал тогда младшим редактором, и собачья должность вынуждала меня просеивать горы шелухи. Архип Горегляд, писатель средней руки, тщедушный, с землистым лицом, сидел напротив, доставая улыбку, как фокусник из рукава.
«Святочный рассказик, - тянул он пару измятых листков и по его тонкой, желтевшей над засаленным воротником шее елозил кадык. – Умоляю, прочитайте при мне…»
И, точно извиняясь, зашептал, прикрывая ладонью рот: «До зарезу деньги нужны…»
Глянув на истрепанный пиджак, на влажные, собачьи глаза, синевшие кругами от частых попоек, я не смог отказать.
«Нет, мы этого не напечатаем, - пробежал я глазами рассказ. – Слишком мрачно… Да и надуманно - читатели не поверят…»
Архип Горегляд еще больше сжался, став похожим на едва вылупившегося цыпленка. «Ну, да, развел, конечно, сырости, присочинил немного, мне ли не знать…»
Я с недоумением уставился ему в переносицу. Он промокнул платком вспотевший лоб:
«А Вы, значит, сразу не поняли…»
Я открыл рот, пораженный внезапной догадкой.
«Да, да, – кивнул он, - бывший муж это я… Но не мог же я от себя писать…»
Он поморщился, почесав затылок, словно собирал горстью воспоминания.
«Я, когда про ванну услышал, растерялся, а тут еще Зоя, моя вторая жена, над душой стоит, за рукав дергает… Я и молчу… Лена тогда первой трубку повесила… А тот, в будке, сразу и прорезался… “Болван, - орет, - скорей ее адрес!” И глаза мне открыл… Я потом сразу перезвонил, но Лена уже не подошла…»
Архип Горегляд, как фокусник, вынул из кармана окурок, чиркнул спичками с моего стола.
«А потом я струсил, думаю, лучше сразу отрезать… Уговорил себя, будто ничего не случилось, и остался дома… Никогда себе этого не прощу, никогда… Оттого, может, и пью…»
Я смотрел на него и чувствовал, как в меня заползает его грех.
«А теперь, значит, на своей подлости решили еще и деньги заработать…»
Он жадно затянулся.
«А Зоя?.. А дети?»
Я молча принял его рукопись.

А через несколько лет я встречал Рождество у супругов Казариных, принимавших меня, как старосветские помещики. Валентин Егорович радушно разливал чай, пока его жена готовила на кухне. «У судьбы столько поворотов – черт ногу сломит… – щурился хозяин, размешивая сахар. – Хотите, расскажу историю? Ей уже лет десять будет… А началась она под Рождество… Меня одиночество тогда волком грызло, все как-то не складывалось: сорок уже, а ни двора, ни кола… Помню, засиделся я в ресторане, приятели, все уже семейные, выпив со мной рюмку, другую, по домам разбрелись, а мне - куда идти… Набрался я даже больше обычного, вышел, а кругом – ни души, мороз лютый, пурга… Тащусь, как собака, у которой плохой хозяин, весь мир проклинаю… И так на душе горько-обидно, что никому-то не нужен, прямо до слез… А тут еще ветер под воротник лезет, плакать и то холодно, сосульки всю бороду облепили, как елочные украшения… Да Вы пейте чай-то – остынет…» Валентин Егорович звякнул блюдцем, подкладывая мне варенье. «Колышет меня в потемках, как водоросль, иду на фонарь, а под ним - телефонная будка. «Вот, - думаю, - мой теремок, домой-то всегда успею, дома то ждет “одна лютая тоска”, как в песне поется…» Протиснулся, выключатель нащупал, стою, перебираю в голове, кому позвонить - тем нельзя, этим не хочется, а тут слышу в трубке голоса… Неудобно, конечно, но любопытство разобрало, хоть какое-то развлечение… Оказалось, муж с бывшей женой разговаривают: жена только что из больницы – отравиться пыталась, вот муж и выведывал - не из-за него ли… Поначалу вкрадчиво так, осторожно, поддержать ее старался – сам-то другую семью завел, вот и чувствовал вину… А потом начал себя выгораживать, совесть успокаивать… И даже с равнодушием каким-то… “Эх, - думаю, не те слова ты, брат, находишь, не те… А с другой стороны, откуда другие взять, что тут скажешь?..” И все же черствым он мне показался, жестоким… То вроде кается, то в наступление переходит… Я с ноги на ногу переминаюсь, наледь на резиновом коврике подошвы жжет, ухо сейчас отвалится, однако ж, оторваться не могу. “Вот – думаю, - кому-то на свете еще хуже моего…” А тут он уж полную бестактность допускает – предлагает ей к жене его новой приехать… Это же надо додуматься! Или расчет у него был тонкий: знал ведь, что откажется?.. Женщина пробормотала, что уже поздно, а потом всплакнула, и все тише, тише… Будто уплывает: голос слабеет, едва доносится… А он поломался для вида, вроде долг исполнял, и говорит: “Плохо слышу, у тебя вода шумит… Ах, ты из ванной…” И видно, рад разговор прекратить – у самого-то гора с плеч… Я отрезвел совсем… “Вот, - думаю, - дела…” И тут меня будто током ударило: “Да она же опять от тоски с жизнью счеты сводит!” Не знаю, как до меня дошло, видать, от одиночества на такие вещи нюх развивается, точно глаза на том конце провода выросли… Вижу, как трубка о пол глухо стукнулась, а ее вода красная заливает… Муж: “Алло, алло…” Молчание. А его самого уже теребят, чувствую, сейчас трубку повесит… Меня пот прошиб, стою, как громом пораженный. А потом заорал, не помня себя: “Адрес ее, быстро!” Он от неожиданности и выложил… Оказалось, на соседней улице… Бросился я на ватных ногах, влетел в подъезд… Какие уж подобрал слова, когда дверь выломал, и не помню… “Скорая” спрашивает: “Вы кто?” А я, не моргнув глазом: “Муж”»
Валентин Егорович пригладил седину и уставился в темный угол.
«Тебе помочь?» - спросил он жену, вносившую блюдо с огромным пирогом.
«Ну что ты, милый, я сама…»
Елена Петровна опустила пирог на стол, ловко орудуя ножом, стала отрезать куски.
И тут я заметил у нее на запястье три белых шрама…

Май 2004 г.